«Не тревожься, не волнуйся, не переживай», — таковы знакомые нам формулы поддержки. Так мы стараемся утешить и приободрить родных и близких в нашей обычной, полной тревог и забот жизни. Так мы хотим уменьшить страдание, сгладить углы, снять напряжение.
Это понятно и знакомо, часто я тоже говорю своим друзьям: «Не беспокойся», «все будет хорошо» и тому подобное.
Но дружба (в отличие от психотерапии) не ставит перед собой специальных задач стимулировать рост и развитие — в этом и состоит ценность дружеских отношений. У друга нет обязанности непременно разобраться с тем, в чем именно человек, находящийся в сильных переживаниях, испытывает реальную потребность — здесь и сейчас; чего он ищет, что хочет реализовать, над какой задачей в данный момент трудится его душа. Друг не озабочен тем, как в конкретной ситуации создать подходящие условия для развития человеческого потенциала, друг не взвешивает все возможности справиться, узнать, пережить, отвергнуть или присвоить что-либо…
Другое дело психотерапевт: он озадачен этим каждую минуту, и тревогу он воспринимает совершенно не так, как друг, — поэтому-то терапевтическая поддержка существенно отличается от дружеской. Можно даже сказать, что направления этих двух сил поддержки прямо противоположны: вектор терапевтической работы направлен не на утешение и успокоение клиента, его взволнованности, его энергии, а наоборот, на саму тревогу, на ее переживание и возможность ее пережить, не блокируя эти проявления привычным для клиента способом.
Для чего это всё? Зачем человеку нужно чувствовать, и тем более переживать свою тревогу?
Для нас, гештальт-терапевтов, ответ на поставленный вопрос означает описание целого мира наших взглядов и ценностей — а это не так-то просто. Ведь каждое новое пояснение влечет за собой очередные вопросы. Но попробуем…
Тревога «ходит» рядом с возбуждением, а возбуждение является энергией, мотором наших потребностей. Данное слово мы употребляем в самом широком смысле: потребность может заключаться в признании, в безопасности, в принятии, в любви, в сочувствии, в дифференциации; не забудем и потребность быть узнанным, увиденным в своих сложных чувствах, потребность не быть отвергнутым за свою «инаковость», потребность творить, становиться автором, разрушать, меняться, звать, разочаровываться в увядшем, отвергать ядовитое и опасное, рисковать, претендовать на бóльшее, быть недовольным, строить длительные отношения, переживать близость, учиться доверию, защищать свои ценности…
…Потребностей очень много, их не счесть…
Одна из задач терапевта как раз и состоит в том, чтобы расшифровать, какая из потребностей прямо сейчас является актуальной для клиента. В этом ему лишь отчасти помогает содержание высказывания, то есть произносимые клиентом слова, его рассуждения на заданную тему, его мысли.
Лишь отчасти: многое не достигает сознания клиента, остается неявным. Оно находится на имплицитном уровне, присутствуя и влияя скрытым образом.
Чтобы выявить скрытое, психотерапевт пользуется разными инструментами, в том числе диагностической шкалой «тревога — возбуждение». Он следит за тем, как, развиваясь во времени, идет процесс формирования потребности клиента, как ведется поиск возможных способов для ее удовлетворения.
Представьте себе, что вы идете вдоль реки и следите за бурлящим потоком воды. В каких-то местах движение сильное, где-то оно слабее. Река течет, уходит вдаль.
Таким мы видим возбуждение клиента, направленное на реализацию потребности.
Но вот река встречается с большим количеством валунов, камней и ям. Дно здесь очень неровное… И вода взволнованно кипит и пенится, преодолевая пороги, обтекая и перепрыгивая камни, разбиваясь о скалы…
Это похоже на тревогу, которая сопровождает возбуждение, все еще ведущее нас к цели: к спокойному и ровному потоку добавляется беспокойство, ощущение опасности, но движение, устремление дальше не прекращается.
Иногда бывает так, что движение воды перекрывается: это плотина сдерживает течение реки, преграждая ей дальнейший путь. Полная остановка.
Так мы наблюдаем прерывание потока переживаний: попытка справиться с волнением и тревогой блокирует возбуждение. А значит, движение к потребности остановлено.
Вот и получается, что поддержка гештальт-терапевтов — дело сложное: задача специалиста — наблюдать движение энергии, замечать появление тревоги, а главное — видеть «завалы» на пути течения и помогать клиенту их разбирать. Смысл терапевтической поддержки — в том, чтобы помочь клиенту почувствовать, вынести, пережить, продышать тревогу и так сохранить поток: чтобы дать ему импульс выдержать силу своего возбуждения, своего желания и сохранить свое направление к тому, что является сейчас для него желанным и важным.
Приведем пример.
Выступление. Артист выходит на сцену. У него потеют ладошки. Зал, люди. Он волнуется, настраивается, дышит. Если у него при этом присутствует достаточно много связи — ему на его пути друзья, учителя, родители помогали переживать тревогу, — то он вместе с тревогой потихонечку возвращается к возбуждению и может тогда играть, несмотря на тревожное воздействие, и оно потихоньку отдает свои полномочия возбуждению. И мы уже видим игру, а не функциональное исполнение, на которое могла бы обречь нашего артиста борьба с тревогой: тогда бы он, не сумев прожить тревогу, попытавшись с ней справиться, ликвидировал бы свое возбуждение и остался бы только с действием-без-возбуждения, а значит, ограничился бы лишь механикой игры, «без слез, без жизни, без любви».
Итак, терапевт указывает на первый из двух способов справляться с тревогой, засушивающий чувства, ограничивающий творчество. Он заключается в попытке на нее повлиять.
В терапии это выглядит так: когда человек переживает возбуждение, мы видим: он, с одной стороны, держится за потребность, а с другой стороны, за сиюминутное переживание, Напротив, если он начал справляться с тревогой, то он уже держится, с одной стороны, за тревогу, а с другой стороны, за то, что поможет ему эту тревогу как-то сейчас преодолеть. Возбуждение в этот момент отложено. И соответственно, чем интенсивнее избранный способ справляться с тревогой, чем он истеричнее («так учили», «так я много раз делал»), тем он эффективнее перекрывает возвращение к самомý возбуждению: «Все решено. Я уже зафиксировался в том, что главное для меня — качественно исполнить свое произведение, поэтому я начинаю очень чисто, очень внятно, очень функционально играть… Так, я отыграл, все поняли, что я отыграл без ошибок, это главное».
Но при этом в игре не было ни малейшего эмоционального присутствия, и все, кто хоть что-то понимают в музыке, это услышали.
Другой способ справиться с тревогой — это вообще выпасть из процесса: развить паническую атаку, опúсаться, побежать, упасть без сознания, просто отказаться от участия.
И в том, и в другом способе адаптации у человека отсутствует выбор. Отсутствуют иные возможности. Для преодоления тревоги они и не нужны. Здесь нужна очень ясная, жесткая конкретика: «я ем», «я пью», «я играю», «я молодец», «я дурак». Нужна какая-то очень критичная, жесткая модель: она дает основание переубедить вот эту шаткость, которая ощущается в состоянии тревоги.
Тревога приносит хаос. На уровне ментальности этот хаос — неопределенность.
На уровне физиологии хаос проявляется в виде тряски. Основной паттерн тревоги таков, что все тело дрожит, нет устойчивости, земля из-под ног уходит, что-то стабильное потеряно, потому что тревога всегда есть признак динамики. Там, где мы оказались в динамике, там, где мы ушли из насиженных мест, всегда есть тревога. Невозможно переживать выход в новизну без тревоги, потому как тревога растет в неустойчивости.
В каждом артисте сидит заяц.
Мне, зайцу, важно понять, что тревожиться — это нормальная ситуация, если я имею возможность, имею право переживать тревогу как должное, если передо мной открыли такую возможность. А если нет, только в присутствии терапевта мне дан шанс освоить переживание тревоги как норму, как нечто доступное, как все ещё живое, как продолжение: я в процессе, я встал, пощупал новую почву и затрясся. И трясусь-трясусь, и здесь не надо останавливаться, не надо блокировать эту тряску. Трясешься — это нормально. Главное в этой тряске помнить о том, ради чего мы начали эту тряску: я по-прежнему в процессе, в руке все ещё морковка; я ее нащупал; щупаю, трясусь, щупаю, трясусь.
Зайцу нужна тревога — без нее он бы потерял свою природу, свою идентичность.
Но чтобы естественно, по-заячьи пережить тревогу, надо здесь и сейчас иметь поддержку, дышащее принятие; надо, чтобы ситуация была поддержана миром. Ведь в тревоге, которая сопровождает любое возбуждение, очень важно научиться жить. Только тогда мы сможем переживать что-то новое.
Как отсутствие возможности переживать тревогу может влиять на жизнь? Людей, лишенных горизонта тревоги, очень много — поэтому попробуем сначала выделить человеческий тип, схему общих черт и склонностей людей с подобными проявлениями, а затем уже перейдем к описанию конкретного случая, живого примера.
Итак, перед нами собирательное лицо, склонное к игнорированию тревоги.
Такой человек выглядят крайне мобилизованным, очень напряженным, во что-то вовлеченным, в любом деле участвующим. У него, конечно, в избытке нарциссизма, перфекционности, стыда. При этом он показывают себя довольно успешным в той части жизни, в которой он проявляет себя, — например, в работе. С отношениями сложнее, близкие отношения строить ему не удается. Таким образом, либо у него нет отношений, либо они все поверхностные, либо садистического толка, когда наше типическое лицо находится в перемежающихся ролях: то на него нападают, а он подстраивается, то наоборот.
Как могли быть сформированными подобные привычки? В детстве, когда происходило становление отношений с миром, окружение предложило ребенку такую неудобную ориентацию, сверхважную задействованность такого рода, что ребенку было нужно на каждый стимул непременно отреагировать, иначе произойдет что-то сложное, агрессивное — от среды к нему. Если ребенок не реагирует сразу на призыв окружающих (например, его зовут или просят что-то сделать), то уже в следующий момент на него происходит нападение. Следовательно, если ребенок реагирует быстрее, прямо в эту же секунду откликается, бежит на зов, исполняет просьбу, то он сможет избежать нападения, агрессии, сможет избежать разрушения, которое на него направлено.
И тогда маленький человек постигает важность и даже необходимость сиюминутных, сиюсекундных, моментальных реакций. Желанием ребенка в этот момент становится попытка уберечь себя, и поскольку его самая большая трудность — это встречаться с нападением. Поэтому ему фактически необходимо самому нападать на среду, как только появляется какая-то стимуляция, чтобы в этой своей слабости — встречаться с нападающей силой, конфронтировать, останавливать, отвечать что-то. Главное для него — не открыться в своей слабости, потому что такого рода взаимодействия принесли ему уже много страданий, много боли, получено много ран.
Когда родители формируют такую атмосферу для ребенка, где сконцентрировано много нападения или больших ожиданий или просто непереносимости со стороны родителя тревоги, в которую уже вмешана злость, тогда уход за ребенком похож на давящую, толкающую, внедряющуюся в него активность.
И это внедрение не может пройти незамеченным для ребенка. Он напуган. Он ранен, и эта рана оставляет следы — в виде бесчувственности, а также нужду в том, чтобы быть и выглядеть испуганным, ошарашенным и переживать это страдание. Но страдание никто не помогает переживать. В семье не развивается тема запуганности ребенка, поэтому он так дышит, так смотрит, так дрожит. Отношение к испугу в таких семьях самое небрежное и отрицающее. В таких домах нельзя показывать испуг. Ребенок должен куда угодно эту тревогу положить, как угодно ее скрыть, но не иметь возможности ее переживать.
В такой среде не принято всерьез относиться к переживаниям, здесь другие традиции, здесь на все реагируют сразу действием. А это совсем не то, что реагировать, трястись, выпучивать глаза, дышать, нервно ходить.
Значит, наш общий, типический случай таков, что в динамике — от страха до мобилизации — остается очевидной только мобилизация. Стадия ориентации, для которой характерно проживание страха, замирания и беспомощности пропущена. А страху обязательно нужна ориентация, увеличение поиска того, что еще есть вокруг, — поиска того, что стимулирует меня бояться; поиска того или тех, кто может сейчас меня от этого защитить или спрятать; поиска одновременно и телесного замирания, и пробуждающейся энергии, еще не захваченной мобилизацией, хаотичной энергии; поиска прерывистого и учащенного дыхания, с участием брохикардии и потных ладоней.
Всему этому богатству реакций не придается никакого смысла. Они не узнаны и огульно отвергнуты. И в них даже часто родители видят какую-то опасность для себя: опасно это поддерживать, иначе было бы все по-другому. Соответственно, родители, которые оказываются не в состоянии обеспечить ребенка таким житьем, при этом еще и показывают самым активным образом, в чем и как нужно участвовать, что и как нужно делать или показывать, что делаешь. У ребенка же остается защита — спрятаться в бесчувственности.
Таков исток привычки к внешней стимуляции. Под этим понятием мы подразумеваем все то, что может стать для нас стимулом, вызывающим нашу реакцию: это может быть телефонный звонок или пятно на ковре, звук или запах. Наша реакция на все эти явления устроена сложным образом. Под давлением детской привычки к немедленному отклику внешние стимулы воспринимаются очень чувствительно, и человек не может найти приспособление, чтобы в этих стимулах сориентироваться.
Появился какой-то стимул из среды, но нет возможности взять для себя время, чтобы в нем разобраться. Реакция на стимул возникает мгновенно и автоматически, без участия стадии ориентации.
Обычно, для того, чтобы перейти к стадии действия необходимо сначала пройти стадию ориентации, осмотреться, понять, что происходит вокруг, одним словом — сориентироваться.
А если упущена ориентация? Когда вместо тревоги предлагается какая-либо контактная функция, с места в карьер, тогда я вынужден активно мыслить, или действовать, или и то и другое вместе — чтобы иметь возможность что-то поделать с миром, не сориентировавшись при этом, то есть перейти к стадии манипуляции.
Я еще не смог сориентироваться — «что здесь», «насколько это», «как меня», «куда мне», но я уже что-то делаю на уровне эмоций — плююсь, кричу, злюсь, ярко проявляю себя; или же я остаюсь на уровне мыслей — теоретизирую, рационализирую. Ситуация до контакта с реальными объектами и субъектами в этом мире, ценностная пауза перед действием — она уже пропущена, внутренние ощущения не услышаны; сразу происходит рывок к манипуляции.
Там, где возможен преконтакт, там считываются тревожные сигналы; это и есть ситуация ориентации, включающая в себя признаки возбуждения и тревоги. Если же я вне ориентации, то, допустим, появился какой-то стимул — то ли внешний, то ли внутренний, с неясной локализацией, — и что же? Не сориентировавшись, я сходу что-то делаю навстречу этому символу — как-то пытаюсь реагировать на него, не находясь с ним в контакте. Естественное следствие: я оказываюсь не способен различать реальную чувствительность, собственное тело с его сигналами — оно отторгнуто: оно что-то мне говорило, но не было услышано, и ему не нашлось места. Вместо диалога с телом — его теперь нужно насильно и быстро мобилизовать и выкинуть в какую-то контактную среду; соответственно, ему приходится разозлиться на кого-то, оно вынуждено действовать под давлением.
Таков коллективный портрет клиента с искалеченной тревогой. У таких клиентов мы, терапевты, видим сильную замороженность импульсов и, вообще, неразличение каких-либо телесных ощущений. Они, как правило, реагируют на них только в болевом контексте; только появление боли дает информацию о нем самом — вот причина многих соматических реакций, острых или хронических.
И вот мы встречаем одну из таких клиенток. Портрет узнаваем: появление любого сигнала извне сразу выталкивает ее в действие, причем в действие самое мощное, форсированное до предела — в попытке уже сделать что-нибудь хорошо и быть свободной, быть устойчивой. Но попытка обрести устойчивость без ориентации оказывается тщетной: попеределать все дела и обрести искомое спокойствие — не получается. Это постоянное стремление задавить фоновую тревогу, постоянно присутствующий в себе тревожный голос приводит к плачевным последствиям. Когда человек усиленно-деятельно реагирует на каждую смс, каждый звук, когда он не выключает на ночь телефон, он, даже и отказавшись от немедленного действия, все равно будет крутить это действие в голове, лихорадочно рефлексировать. Он не в состоянии сориентироваться ни в мире, ни в себе: без ориентации — как различить появление возбуждения, как проявить интерес, как обрести включенность? Отсюда следствие: любое прикосновение воспринимается как угроза потери хоть какого-то баланса, хоть какого-то перемирия, которое было достигнуто после прежнего подобного контакта — и вот опять новый вызов, новый контактный цикл, новый этап. И это бесконечное стимулирование, с разворачиванием все новых и новых новых гештальтов, новых псевдо-включенностей — при отсутствии реальной возможности различить, в чем участвуешь, — приводит в тупик, в невозможность ассимилировать, закончить, прожить. Значит, участие в мире сводится к уровню контактинга, бегу по кругу будней и среды, в котором нет ни начала, ни завершения, в котором не удается остановиться, попрощаться, даже отложить. Всякое завершение в этой ситуации оказывается только формальным — а в реальности чувств происходит обрыв и разрушение гештальта.
И отсюда — прямая дорога к конкретным симптомам. Если человек не находит для себя такую среду (в терапии или в быту), которая помогает прожить эту стадию и запустить тревогу как жизнеспособное начало, нуждающееся, чтобы в нем участвовали, то рано или поздно наступает переломный момент. Тогда при соприкосновении с тревогой в тело вбрасывается такая боль, оно испытывает такое напряжение, уже критическое для тела, что человек-деятель, человек-мотор ломается — и действовать по-прежнему уже не может. Внешне это проявляется в инсульте или глухоте — в потере какой-либо функции. С одной стороны, любой симптом дает разрешение, удовлетворение какое-то: «я оглохла и не слышу ваших стимулов извне или не могу двигаться в ответ на них»; с другой стороны, за симптомом слышится: «это все, я сошла с дистанции, я не могу стартовать теперь при тех же условиях, я теперь какая-то совсем другая». Это дает либо шанс «перезапуска», либо приводит к смерти. Ситуация становится критической, возникает потребность в новой ориентации, в том, чтобы врасти в нужду: «теперь, после инсульта, мне надо переоценить жизнь, по-другому построить отношения со всем, чем я занимаюсь». Придется менять работу, окружение. Найти людей, которые смогут поддерживать плавный ритм. Не будут призывать к гонке, к непременному успеху, помогут открыть другой мир. Внимательный, заботливый, ограниченный нашими человеческими возможностями, уважающий невозможное и невоплотимое, тоже.
Вот что заставляет терапевтов, в отличие от сочувствующих друзей, говорить: «Тревожься, волнуйся, переживай».