Представляем вашему вниманию расшифровку устного разбора рассказа Честертона "Сапфировый крест", сделанную в Литклубе "Юкенлив" Свердловым Михаилом Игоревичем.
Михаил Игоревич: Прежде всего, нам с вами нужно понимать, что Честертон - это настоящий христианский апологет, это его миссия. Но он проповедовал, и в этом его новаторство, не в привычной жанровой сфере.
Обычно что делает проповедник? Пишет трактаты. Честертон писал трактаты, писал биографии святых: Франциска Ассизского, Фомы Аквинского, он писал биографии, естественно, но интересно, что он писал рассказы будучи апологетом-католиком.
Главенствующая религия в Англии – англиканская. И католики там на особом положении всегда были. А Честертон - воинствующий католик. И вот он делает расследователем католического священника.
Да, он трактаты писал, но первая сфера его активности, он был журналистом, религиозным журналистом, который писал далеко не только на религиозные темы, а вообще на все темы возможные. Он был литературный критик, откликался на все злободневные темы, колонки писал в огромном количестве. Это просто был какой-то рог изобилия. У него проблем не было с письмом.
Он садился, видимо, и писал сходу. И делал это всегда остроумно, он был жонглёр, парадоксалист, он был очень весёлый и хулиганистый. Он жонглировал словами, жонглировал тезисами, оставаясь при этом апологетом, потому что апологетство – дело серьёзное, апологетика – дело серьёзное, это надо делать с соответствующей миной.
А он это делал весело. Когда он начал писать романы, что в этих романах? Это же безумие. У него есть роман «Перелётный кабак», в котором он протестует против запрета на алкоголь, герои организуют перелетный кабак, и отстаивают право на эль. На ценности старой доброй Англии. Честертон вообще очень любил старую добрую Англию и как бы ее изобретал все время.
Это была эпоха, великая эпоха гениальных журналистов, которые становились гениальными писателями. И Честертон взял и создал этот персонаж - отца Брауна не просто католического священника, а еще такого пухленького, такого маленького, такого серенького, такого неприметного и неприглядного, как бы с носом картошкой. Он сделал его циклическим детективным героем большого цикла.
Патер Браун — это большая книга, там много рассказов из этой серии. И они все очень парадоксальные, они очень яркие, они очень мультяшные.
У Честертона вообще все очень афористичное, он везде читает мораль, потому что Патер Браун же не просто расследует преступления. Он же каждый раз выводит мораль, причем это мораль религиозная, нескрываемая, католическая, и без католицизма просто ничего нельзя расследовать, понимаете, у Честертона только так.
И вот видно, что он мозги вправляет просто, что он эту паству с овечками, уловляет, что он занимается пропагандой религиозной, поповщиной.
Ну это удивительные детективы. Таких никто не писал.
Вот так морали в детективах никто до него не читал. Он открыл просто целую область. Область вот этой религиозной эквилибристики. Честертон является учителем целой плеяды писателей, его прямым учеником, последователем был Толкин, затем Клайв Льюис, который был упомянут здесь, автор “Хроник Нарнии” и тоже большой проповедник.
Да, Честертон был, конечно, удивительный человек, но у меня изначально были сложные отношения к отцу Брауну, поскольку я всегда требовал от литературы (до поры до времени) какой-то трехмерности, жизнеподобия, чтобы можно было погрузиться в созданный автором мир.
А Честертон, он не трудится создавать вот этот трехмерный мир. Он создает какой-то волшебный мир, двухмерный, как бы на бумаге, графический, без перспективы какой-то, с какими-то безумными зелеными закатами.
Потом я понял, что это и есть его метод. Он совершенно сознательно на него идет. Он идет в разрез, понимаете? Он совершенно не собирается оправдывать твои ожидания. Он задает свои правила игры. И вот через эту мультяшную действительность вдруг поступает своя перспектива второго плана.
У Честертона совершенно особенная атмосфера. Ну вот, а какая атмосфера? Интеллектуальная. Это детектив мысли.
Ведь само расследование неотделимо от познания, от постижения мира. Потому что, чтобы расследовать или хотя бы участвовать в интриге, надо ответить на вопрос, каков мир, что он есть, что он из себя представляет Вселенная. А иначе, не поняв Вселенную, ты не поймешь интригу. И смотрите, давайте пойдем таким путем, давайте пойдем по сегментам.
То есть Валантен, Фламбо, Патер Браун, Лондон и пейзаж. Пять сегментов выделим. Давайте начнем с пейзажа. Вы открыли секрет пейзажа для себя? Есть ли секрет по-вашему? Он построен на такой чрезвычайно яркой, смещенной колористике, Какая-то фантазийная колористика, контрастная очень.
Там все время идет пейзажная часть. Зачем она? Что она значит?
На самом деле, смотрите, здесь все очень странное. Странные фигуры, вообще сама пластика образа, странные пейзажи, странная колористика, странная афористика, странная событийная часть, невероятно странная.
И вдруг в конце - раз, и все собирается. Осколочки все собираются. Здесь есть секреты свои. Так что значит именно такой пейзаж? Он почему-то очень важен, лейтмотивом его даёт автор.
Берем первый пейзаж. “Между серебряной лентой утреннего неба и зеленой блестящей лентой моря пароход причалил к берегу Англии. И выпустил на суше темный рой людей.”
Вот вам, пожалуйста, тип пейзажа странный. Колористика странная: серебряный, темный… За этим что-то стоит.
Но что? Конечно, это сапфировый крест. Весь пейзаж решен в переливах сапфирового креста. Там все время игра с серебряным, и вот эти переливы звезд, это как бы сапфиры и так далее, и разглагольствование этих планет, это все время переливы креста. А почему? Что это дает нам? Что хочет донести до нас автор?
Участник: Что религия — это красиво.
Михаил Игоревич: Тут тоньше, чем религия, это красиво. Тоньше чуть-чуть. Знаете, почему? Какая первая и одна из главных претензий к церкви? Церковь должна быть ограниченной в роскоши, скромной, бедной по возможности, это апостольская чистота и бедность, а в католицизме каким-то вопиющим образом эта идея извращена, чего стоит один этот роскошный сапфировый крест.
Заметим, что фамилия Патера Брауна переводится как коричневый. То есть он, во-первых, коричневый, а во-вторых он - серый, потому что этих “браунов” в Англии как пыли. Это как у нас Ивановых.
То есть он абсолютно серый еще к тому же, коричневый и, вот именно у него этот крест. Оказывается, что католицизм - это не роскошь, а это контраст.
И он говорит о контрасте, невероятном парадоксе католицизма. В нем есть и роскошь, и невероятное смирение. В нем есть и мощь и обращенность в мир, созерцательность. Это все встык.
Честертон показывает, как это сложно, как это парадоксально. И, смотрите, почему именно Патер Браун несет этот крест? Так это же знак, понимаете? Это знак чудес небесных. Это отражение неба открытое для того, кто постиг моральный закон.
Тот, кто обращает внимание в небесах на схожесть цвета неба и сапфирового креста, не видит главного. В небе главное не его цвет, а небесный закон. Здесь явно Патер Браун обыгрывает кантовскую знаменитую формулу о двух чудесах.
Это звезды над головой и моральный закон в мире. Два чуда главных, говорил Кант. И Патер Браун перетолковывает это на католический лад, что волшебство, этот праздник цвета невозможен был бы без морального закона. Моральный закон есть условие праздника. И если он выполняется, если человек верен моральному закону, добро пожаловать в мир чудес.
Поэтому один из главных героев - Фламбо, он в момент своего преступления не видит неба. Он не может видеть неба, а Патер Браун в момент сложнейшей операции по поимке преступника небо видит, потому что ему крест открывает небо.
И сапфировый перелив и драгоценности креста – это знак, что это ключ к небу.
Теперь поговорим о Фламбо. Он своего рода Робин Гуд. Это важно. У него идеологически построены преступления. Здесь-то сложнее с этим, потому что в этом рассказе он надувал народ, который, в общем, был нив чем не виноват, помните, он переставлял бидоны с молоком.
Но вообще-то у него кодекс, у Фламбо. И он считает, что украсть этот сапфировый крест, это правильно, это поступок Робин Гуда, потому что католическая церковь как бы узурпирует ценности, понимаете? Это уж она слишком много на себя берет, да? И он вправе это сделать, он убежден, понимаете?
И Фламбо должен доказать это, ему испытание предлагается и, споря о небесах, он предлагает неправильный ключ к небесам. Он говорит, небеса это нечто непостижимое, играя как бы на поле религии.
Вот крест это правильный ключ к небу, а у Фламбо неправильный. А почему? Потому что и к кресту отношение неправильное. Там игра постоянно идет с крестом и его сапфировой ценностью, понимаете, с материальностью этого креста и постоянными переворачиваниями смысла.
И Фламбо проиграл свою игру в споре о небесах, потому что он подделывается под священника. И он, конечно, бравирует. Он говорит, мол небеса - это непостижимо. Говорит он, посмеиваясь и ведя свою непостижимую игру.
Но нам нужно вернуться к пейзажу. Пейзаж перекликается с сапфировым крестом, крест перекликается с пейзажем. Пейзаж надо разгадать. А как этот пейзаж разгадать? Прежде всего, как чудо.
Но чудо это открывается только тому, кто видит в небе, в горизонте торжество морального закона. Оказывается, что каждая серебряная полоса тоже некий знак морального закона.
Еще по поводу пейзажа - там же есть Лондон. А какой Лондон в этом рассказе?
Он, во-первых, бесконечный. Я, например, читал и думал о Москве. Честертон так описывает Лондон, по которому едешь ты, едешь, и кажется, что ты уже перешел в сельскую часть, и вдруг снова начинается Лондон, снова надвигается громада его, потом вроде снова сельская часть, и снова надвигается Лондон, точно наваждение мегаполиса. То есть мы видим Лондон как мегаполис на самом деле здесь.
И вдруг в нем возникают островки, на которых Патер Браун оставляет следы, посылает знаки, веря в чутье сыщика, и апеллируя к этому чутью. И тогда получается что, если мир разумен в основании своем, а он разумен для глубоко верующего человека, тогда вдруг в Лондоне, как в лабиринте Минотавра, появляются нити Ариадны. Тогда вдруг в нём открывается какая-то логика.
То есть Лондон, который кажется мегаполисом и монстром, который засасывает любые смыслы и сам по себе непостижим, вдруг оказывается суммой, пазлом отдельных очень уютных пространств, таких как кафе и лавка зеленщика.
В нем есть своя уютность. Она открывается Патером Брауном, причем чем открывается? Не тем, что он говорит, как уютно в этом кафе. А тем, что он нарушает условия игры, он обливает супом стену и “как хорошо в этом кафе” мы думаем, понимаете? Он ругается с зеленщиком и “как хорошо у этого зеленщика” мы думаем, как хорошо в Хэмпстеде на этом поле, где гуляют, как красиво, как замечательно. И Лондон вдруг одомашнивается, обретает смысл.
Но это сделано Патером Брауном, приезжим откуда-то из Эссекса. Он совсем не лондонский. Он деревенщина. В этом Лондоне чужой. Он должен заплутать в нем. Он должен погибнуть в нем. Ведь он даже зонтик не может найти. Он же не играет.
И заканчивается рассказ как раз тем, что он зонтик ищет. То есть он немного рассеян, он подслеповатый. Что ему делать в Лондоне? А Лондон им спасен. Почему? Потому что он верит в разумность всего, даже неразумного, окончательную, финальную разумность. Он в это верит, и это придает ему ясность. Что говорит нам Честертон?
Вы не верующие, и вы говорите, что верующие на самом деле жертвы предрассудка. А не является ли атеизм и агностицизм таким же предрассудком? Он показывает то так, то сяк, кучу каких-то навязанных идей, которые мешают увидеть вещи ясно. А он, верующий, все время видит вещи ясно именно благодаря вере.
Такой парадокс неожиданный. Ему говорят, это тайна непостижимая. “Постойте, постойте”, - как бы отвечает он, - Давайте не будем об этом. Давайте сначала посмотрим на вещи трезво”. Вот это Честертон как бы нам говорит, что вера помогает посмотреть на вещи трезво. Такой парадокс неожиданный. Так вот, и лондонский пейзаж тоже играет на поле этой идеи.
Дальше. Теперь давайте разберемся с персонажами. Давайте начнем с Валантена. Он самый сложный, наверное, из всех. Какая главная его идея?
Смотрите, тут очень интересно. Для Валантена существует два способа расследования, две идеи смежные, связанные. Первая идея – это идея разума. То есть все разумно в этом мире. Есть мотивы, есть замыслы, есть хитрость человеческая, и он исходит из презумпции разумности.
Он верит только в разумное, он раб разума, что называется. Но второй его метод связан со случайностью. Он исходит из огромного значения случайности.
Так вот, Валантен имеет дело с закономерностями и случайностями. Его так называемая интуиция – это… Мудрость агностика, понимаете, мудрость человека, который знает, как ему работать со случайностью.
Эта случайность требует определенной техники, и он ее прорабатывает. В этом его гениальность и заключается. Она, как кажется, очень примитивна, эта гениальность его. Но он открыт случайности. И на это рассчитывает Патер Браун.
Браун как-то догадывается, что эти знаки будут прочитаны, он их разбрасывает. И тут мы можем сказать, что, скажем, Конан Дойл более достоверен, и Шерлок Холмс, мы как-то больше верим ему, чем вот в это, значит, ты суп плеснул в стенку - раз и это прочитано, и за тобой идет след. Легко быть гениальным, когда автор играет на твоей стороне!
Но верьте, не верьте, у Честертона свои методы. Он и не собирается строить жизнеподобный текст. Там другое важно. А именно то, что при всей своей гениальности Валантен - ведомый.
И Патер Браун просто знает все эти ухватки агностиков и атеистов, он знает вот эти ухватки разумных людей, он знает, на что их поймать, как с ними работать. И он как бы читает в душе Валантена, а Валантен в душе Патера Брауна читать не умеет.
Валантен - проницательнейший человек. Что он сделал, прежде всего? Он не угадал Патера Брауна вообще. Полностью был обмананут. Мы знаем, что он готов преодолеть видимость Фламбо. Он знает, что Фламбо может быть кем угодно, может быть, какой-нибудь дамой, или солдатом, кем угодно, он готов преодолеть видимость с Фламбо, но не готов с Патером Брауном. Понимаете? Вот. То есть он ограничен, оказывается.
А Патер Браун оказывается, знаком с мирскими делами, он все знает: Да, я знаю, я на исповеди это слышал.
Он весь в восприятии, он весь открыт, он весь в эмпатии.
И он знает, как причудливы дела человеческие, он знает все эти приводные ремни. И оказывается, у него предрассудков-то нет таких, которые мешают ему увидеть. И дальше, смотрите, дальше самый интересный поединок Фламбо и Патера Брауна. Фламбо, скажите, в чем его идея? И какая тактика преступлений, которые он совершает?
Он дерзкий. Но ядро его преступной деятельности каково? Вот важный вопрос. Он превратил двух полицейских, он схватил их подмышки, превратил их в простых прохожих, покупателей со свертками, он превратил их в другое. Он волшебник, понимаете? Он играет чудесами. Он занимается перестановкой вещей. То есть он чудотворец, он творец. Он играет с миром.
Он творчески переставляет все местами. И его идея воровства – это перестановка. Он берет из одного места и ставит в другое. Вот.
Понимаете, вот идея воровства. Он мешает карты, понимаете, этого мира. И он творец, художник, это его метод. Например, молоко. Что он делает? Он просто фокусничает. Бидоны из одного места ставит в другое.
Раз, раз, раз, раз. Почтовый ящик из одного места ставит в другое. То есть реализует метафору. Он меняет номера домов, занимаясь городской логистикой, творческой. Он буквально мир меняет. Он не просто Робин Гуд, а он Робин Гуд художник, который устраивается новые и новые праздники, и творятся новые фокусы и чудеса.
У него это праздничная феерия. И кроме того, он еще и акробат. Он, заметьте, устраивает невероятные цирковые представления. Он клоун, он актер.
Он перевоплощается все время. То есть, его идея – это цирк. Он цирковой артист на самом деле. И он превращает мир в цирк.
Он таким образом спасает его. У него идея спасения мира через искусство. Через цирковое преображение. То есть это перформансы. И делает он не для обогащения своего. Обогащение – это побочный результат его деятельности.
И он очень щедр в этом, он праздничный и так далее. И тут он вступает в поединок с Патером Брауном. Великий преступник бросает вызов Патеру Брауну, а у Петера вообще нет метода, нет опоры на серое вещество. Он просто открыт. Его гениальность в открытости. Что он делает? Меняет соль и сахар. Он проверяет, он сомневается и проверяет. Он вообще на себя не опирается.
На Бога, да, но на себя нет. Он скорее верит в Бога и людей. Но никак не в себя. Он к себе очень спокойно относится. Лишен проблематики. Кто я? Что я в этом мире. А как на меня посмотрят? Он вообще об этом не думает. В этом его огромная сила.
Фламбо думает, Валантен думает, а отец Браун не думает. Представляете, какую силу он освобождает тем, что вообще не думает о себе. Ему его служение даёт великий ресурс - забвение себя.
Он думает о кресте, он думает о деле, спокойно, потому что ему вообще его “я” не мешает, ему не нужно преодолевать вот это постоянное яканье.
И смотрите, Фламбо устраивает чудеса, но как он их устраивает? Это Я устраиваю, Я их творю.
А Патер Браун не устраивает чудес, он как бы обнажает те чудеса, которые присутствуют в мире. Понимаете? Он устраивает чудеса не ради фокуса, не ради эффекта, а ради дела.
И что из этого получается? Получается такое хулиганство веселое, фарс, причем интересно, что именно Патер Браун играет низкопробный фарс. Такого, Чарли Чаплина, еще не существующего.
Понимаете, да? Он низкорослик такой, неуклюжий, такой тюк-тюк-тюк-тюк-тюк-тюк. И вот он устраивает представление.
И дальше целый лабиринт парадоксов. Вся жизнь театр, а люди в нем актеры, сказано у Шекспира. Нет, жизнь не театр. Именно поэтому так замечательны в ней моменты театральности. Если бы вся жизнь была театром, мы театральности бы не воспринимали. Мы бы не воспринимали моменты представления. Нет, жизнь не театр.
Жизнь серьезнейшая, глубочайшая вещь. Поэтому шутка, представление, веселье, все это особенно воспринимается в серьезнейшем мире. Тот, кто превращает все в балаган, как Фламбо, при этом теряет пропорции мира, начинает лажать.
И нравственно, потому что нехорошо обманывать тех, кто заказывает молоко, и тех, кто опускает посылки в почтовый ящик. Он лажает и нравственно, и стилистически, потому что когда он говорит, “ты, коротышка, отдай крест”, это как бы не в духе Фламбо, это не рыцарственно, он изменяет себе. Ну и его хитрости не хватает на Патера Брауна, надо сказать.
Фламбо сам простаком оказался. Здесь двойная подмена чудная. И получается представление. Но главное, что мы таинственным образом понимаем, что все простые человеческие обыденные вещи, они чудесны.
Вот, всё чудесно, невероятно, всё в себе содержит какую-то изюминку чуда. Вот эти яблоки, это же чудесно, понимаете? Это окно разбитое, пятно на стене, все это потенциально интересно, за всем этим какие-то секреты, знаки того, как это может развернуться. И это все Патер Браун не специально устраивает. Но мир разворачивается как чудесный и удивительный благодаря чему? Благодаря его преданности делу, благодаря его готовности сыграть в игру, если надо. Благодаря его серьезному отношению ко всему.
Знаете, у него серьезное отношение к сахару, у него серьезное отношение к соли, к супу, к стене, к окну. Вот именно поэтому он и может создать необычность.
Он может поэтому из соли, и сахара сделать маленькое чудо.
А тот, кто обычно меняет местами вещи, путает сахар и соль, это именно Фламбо. Он же чем занимается? Перестановками, подменами. И сам попался. Он же что делал? Он поменял свёртки и сам попался. Он меняет всё время, переставляет как фишки всё в мире. Улицы даже как бы переставляет. А ему самому переставили сахар и соль. Вот.
То есть Фламбо несерьёзно относится к предмету. Он потерял меру вещей, поэтому накалывается. А Патер Браун, у него соль это соль, а сахар это сахар.
Понимаете? Это вещество в богоспасаемом мире. Это основы какие-то, это субстанция. Поэтому он и смог с ними сыграть.
И так со всем. И небо тоже. Он серьезно относится к небу, с уважением.
Потому что не уважение сказать, что небо - это непонятное бесконечное пространство с его тайной. Нет, Патер Браун говорит, что там не просто тайна, там моральный закон, там есть свои ограничения. Там есть великое нельзя в этих небесах. То есть они разумны.
Фламбо относится к небесам, как мы можем относиться к бессловесной твари. Да, в нем что-то есть удивительное, волшебное, но в сущности оно уступает мне. Небеса с его тайной уступают моей великой разумности.
Патер Браун серьезно, разумно относится к ним. И главное в разуме это что? Это понимание того, что можно, а что нельзя. Это главное свойство разума.
Первое. А дальше все остальное. И дальше все вещи встают на свои места. А что значит встают на свои места? Это значит, что они обычно не на своих местах, понимаете? Это значит, что когда сахар подменяется солью, это только подтверждает, что сахар это сахар, а соль это соль.
Все театральности, все перестановки только подтверждают меру вещей. Патер Браун показывает, как чудесно все в мире, где игра ведет к утверждению ценностей. А ценности это что? Это все. Яблоки - ценности, сахар - ценность.
Еще об уважении. Ты никогда не разгадаешь человека, если не будешь его уважать. Фламбо и Валантен не уважают Патера Брауна.
Он, видите ли, не вышел ростом, понимаете? Они делят людей на первый и второй сорт. У них есть умные и наивные, высокие и маленькие. Патер Браун всех уважает. Всех.
Он, например, какое замечательное доверие выражает к этой женщине, которая, конечно, пошлет его драгоценнейшую посылку, а не развернет, не посмотрит, что там и не украдет. Он знает, что человек честен по природе своей, все сделает как надо. То есть, понимаете, это состязание в чудесах.
Кто лучше чудо сделает? Оказывается, вера в бога, вера в отношения между вещами, вера в сами вещи делает Патера Брауна великолепным фокусником и автором перфоманса. А он и не хочет его делать. Это получается само собой, потому что так надо для дела. Патер Браун вообще никогда не устраивает спектакли.
Зато всегда активно принимает в них участие. Его зовут там сыграть какую-то роль. Он с удовольствием скромно играет свою роль, какую-то очень скромную, не требующую никакого артистизма, домашнюю, естественную, он играет роль. Но вдруг, ради дела, необходимо провернуть какую-то комбинацию.
И он скромно ее проворачивает. Надо же это сделать. Это же надо. У него двухходовки, трехходовки только потому, что это абсолютно необходимо. По-другому никак нельзя. Ну как же? Нельзя вывести на чистую воду, не сделать какой-то умопомрачительной трехходовки. Она, оказывается, такой простой, такой обыденной.
А чудеса не в трехходовках. Не в том, что он плеснул суп на стенку. Чудеса вокруг, в самих вещах, понимаете? Вот чудо истинное. Поэтому все отражается во всем.
Небо отражается в этом несчастном Лондоне, а Лондон отражается в этом несчастном небе. Вселенная устроена как чудо. Поэтому ему так удаются чудеса, именно потому что в обыденности чудо, в самой, не в перестановках, а в обыденности.
Вот, и Фламбо тоже чудо, но чудо в чем у него? В том, что он вор, преступник знаменитый, за ним гоняется вся полиция, полиция всего мира, он всемирный великий вор. А он оказывается, что он просто человек, нравственный на самом деле. В нем есть этот нравственный закон. А он сам себя и его не знает, а Патер Браун в нем это знает, угадывает, уважая его. И в конце концов этот закон дал о себе знать.
В нем в душа проявилась, в глубине души он нравственный человек. И здесь его рыцарственность, его жест показывает, что он обязательно прозреет. И так и будет. Патер Браун со словами, увещеванием, очень добрым всегда, очень мягким к нему обращается.
И раз, и Фламбо услышит. И в жизни такое тоже бывает.
Михаил Игоревич: Прежде всего, нам с вами нужно понимать, что Честертон - это настоящий христианский апологет, это его миссия. Но он проповедовал, и в этом его новаторство, не в привычной жанровой сфере.
Обычно что делает проповедник? Пишет трактаты. Честертон писал трактаты, писал биографии святых: Франциска Ассизского, Фомы Аквинского, он писал биографии, естественно, но интересно, что он писал рассказы будучи апологетом-католиком.
Главенствующая религия в Англии – англиканская. И католики там на особом положении всегда были. А Честертон - воинствующий католик. И вот он делает расследователем католического священника.
Да, он трактаты писал, но первая сфера его активности, он был журналистом, религиозным журналистом, который писал далеко не только на религиозные темы, а вообще на все темы возможные. Он был литературный критик, откликался на все злободневные темы, колонки писал в огромном количестве. Это просто был какой-то рог изобилия. У него проблем не было с письмом.
Он садился, видимо, и писал сходу. И делал это всегда остроумно, он был жонглёр, парадоксалист, он был очень весёлый и хулиганистый. Он жонглировал словами, жонглировал тезисами, оставаясь при этом апологетом, потому что апологетство – дело серьёзное, апологетика – дело серьёзное, это надо делать с соответствующей миной.
А он это делал весело. Когда он начал писать романы, что в этих романах? Это же безумие. У него есть роман «Перелётный кабак», в котором он протестует против запрета на алкоголь, герои организуют перелетный кабак, и отстаивают право на эль. На ценности старой доброй Англии. Честертон вообще очень любил старую добрую Англию и как бы ее изобретал все время.
Это была эпоха, великая эпоха гениальных журналистов, которые становились гениальными писателями. И Честертон взял и создал этот персонаж - отца Брауна не просто католического священника, а еще такого пухленького, такого маленького, такого серенького, такого неприметного и неприглядного, как бы с носом картошкой. Он сделал его циклическим детективным героем большого цикла.
Патер Браун — это большая книга, там много рассказов из этой серии. И они все очень парадоксальные, они очень яркие, они очень мультяшные.
У Честертона вообще все очень афористичное, он везде читает мораль, потому что Патер Браун же не просто расследует преступления. Он же каждый раз выводит мораль, причем это мораль религиозная, нескрываемая, католическая, и без католицизма просто ничего нельзя расследовать, понимаете, у Честертона только так.
И вот видно, что он мозги вправляет просто, что он эту паству с овечками, уловляет, что он занимается пропагандой религиозной, поповщиной.
Ну это удивительные детективы. Таких никто не писал.
Вот так морали в детективах никто до него не читал. Он открыл просто целую область. Область вот этой религиозной эквилибристики. Честертон является учителем целой плеяды писателей, его прямым учеником, последователем был Толкин, затем Клайв Льюис, который был упомянут здесь, автор “Хроник Нарнии” и тоже большой проповедник.
Да, Честертон был, конечно, удивительный человек, но у меня изначально были сложные отношения к отцу Брауну, поскольку я всегда требовал от литературы (до поры до времени) какой-то трехмерности, жизнеподобия, чтобы можно было погрузиться в созданный автором мир.
А Честертон, он не трудится создавать вот этот трехмерный мир. Он создает какой-то волшебный мир, двухмерный, как бы на бумаге, графический, без перспективы какой-то, с какими-то безумными зелеными закатами.
Потом я понял, что это и есть его метод. Он совершенно сознательно на него идет. Он идет в разрез, понимаете? Он совершенно не собирается оправдывать твои ожидания. Он задает свои правила игры. И вот через эту мультяшную действительность вдруг поступает своя перспектива второго плана.
У Честертона совершенно особенная атмосфера. Ну вот, а какая атмосфера? Интеллектуальная. Это детектив мысли.
Ведь само расследование неотделимо от познания, от постижения мира. Потому что, чтобы расследовать или хотя бы участвовать в интриге, надо ответить на вопрос, каков мир, что он есть, что он из себя представляет Вселенная. А иначе, не поняв Вселенную, ты не поймешь интригу. И смотрите, давайте пойдем таким путем, давайте пойдем по сегментам.
То есть Валантен, Фламбо, Патер Браун, Лондон и пейзаж. Пять сегментов выделим. Давайте начнем с пейзажа. Вы открыли секрет пейзажа для себя? Есть ли секрет по-вашему? Он построен на такой чрезвычайно яркой, смещенной колористике, Какая-то фантазийная колористика, контрастная очень.
Там все время идет пейзажная часть. Зачем она? Что она значит?
На самом деле, смотрите, здесь все очень странное. Странные фигуры, вообще сама пластика образа, странные пейзажи, странная колористика, странная афористика, странная событийная часть, невероятно странная.
И вдруг в конце - раз, и все собирается. Осколочки все собираются. Здесь есть секреты свои. Так что значит именно такой пейзаж? Он почему-то очень важен, лейтмотивом его даёт автор.
Берем первый пейзаж. “Между серебряной лентой утреннего неба и зеленой блестящей лентой моря пароход причалил к берегу Англии. И выпустил на суше темный рой людей.”
Вот вам, пожалуйста, тип пейзажа странный. Колористика странная: серебряный, темный… За этим что-то стоит.
Но что? Конечно, это сапфировый крест. Весь пейзаж решен в переливах сапфирового креста. Там все время игра с серебряным, и вот эти переливы звезд, это как бы сапфиры и так далее, и разглагольствование этих планет, это все время переливы креста. А почему? Что это дает нам? Что хочет донести до нас автор?
Участник: Что религия — это красиво.
Михаил Игоревич: Тут тоньше, чем религия, это красиво. Тоньше чуть-чуть. Знаете, почему? Какая первая и одна из главных претензий к церкви? Церковь должна быть ограниченной в роскоши, скромной, бедной по возможности, это апостольская чистота и бедность, а в католицизме каким-то вопиющим образом эта идея извращена, чего стоит один этот роскошный сапфировый крест.
Заметим, что фамилия Патера Брауна переводится как коричневый. То есть он, во-первых, коричневый, а во-вторых он - серый, потому что этих “браунов” в Англии как пыли. Это как у нас Ивановых.
То есть он абсолютно серый еще к тому же, коричневый и, вот именно у него этот крест. Оказывается, что католицизм - это не роскошь, а это контраст.
И он говорит о контрасте, невероятном парадоксе католицизма. В нем есть и роскошь, и невероятное смирение. В нем есть и мощь и обращенность в мир, созерцательность. Это все встык.
Честертон показывает, как это сложно, как это парадоксально. И, смотрите, почему именно Патер Браун несет этот крест? Так это же знак, понимаете? Это знак чудес небесных. Это отражение неба открытое для того, кто постиг моральный закон.
Тот, кто обращает внимание в небесах на схожесть цвета неба и сапфирового креста, не видит главного. В небе главное не его цвет, а небесный закон. Здесь явно Патер Браун обыгрывает кантовскую знаменитую формулу о двух чудесах.
Это звезды над головой и моральный закон в мире. Два чуда главных, говорил Кант. И Патер Браун перетолковывает это на католический лад, что волшебство, этот праздник цвета невозможен был бы без морального закона. Моральный закон есть условие праздника. И если он выполняется, если человек верен моральному закону, добро пожаловать в мир чудес.
Поэтому один из главных героев - Фламбо, он в момент своего преступления не видит неба. Он не может видеть неба, а Патер Браун в момент сложнейшей операции по поимке преступника небо видит, потому что ему крест открывает небо.
И сапфировый перелив и драгоценности креста – это знак, что это ключ к небу.
Теперь поговорим о Фламбо. Он своего рода Робин Гуд. Это важно. У него идеологически построены преступления. Здесь-то сложнее с этим, потому что в этом рассказе он надувал народ, который, в общем, был нив чем не виноват, помните, он переставлял бидоны с молоком.
Но вообще-то у него кодекс, у Фламбо. И он считает, что украсть этот сапфировый крест, это правильно, это поступок Робин Гуда, потому что католическая церковь как бы узурпирует ценности, понимаете? Это уж она слишком много на себя берет, да? И он вправе это сделать, он убежден, понимаете?
И Фламбо должен доказать это, ему испытание предлагается и, споря о небесах, он предлагает неправильный ключ к небесам. Он говорит, небеса это нечто непостижимое, играя как бы на поле религии.
Вот крест это правильный ключ к небу, а у Фламбо неправильный. А почему? Потому что и к кресту отношение неправильное. Там игра постоянно идет с крестом и его сапфировой ценностью, понимаете, с материальностью этого креста и постоянными переворачиваниями смысла.
И Фламбо проиграл свою игру в споре о небесах, потому что он подделывается под священника. И он, конечно, бравирует. Он говорит, мол небеса - это непостижимо. Говорит он, посмеиваясь и ведя свою непостижимую игру.
Но нам нужно вернуться к пейзажу. Пейзаж перекликается с сапфировым крестом, крест перекликается с пейзажем. Пейзаж надо разгадать. А как этот пейзаж разгадать? Прежде всего, как чудо.
Но чудо это открывается только тому, кто видит в небе, в горизонте торжество морального закона. Оказывается, что каждая серебряная полоса тоже некий знак морального закона.
Еще по поводу пейзажа - там же есть Лондон. А какой Лондон в этом рассказе?
Он, во-первых, бесконечный. Я, например, читал и думал о Москве. Честертон так описывает Лондон, по которому едешь ты, едешь, и кажется, что ты уже перешел в сельскую часть, и вдруг снова начинается Лондон, снова надвигается громада его, потом вроде снова сельская часть, и снова надвигается Лондон, точно наваждение мегаполиса. То есть мы видим Лондон как мегаполис на самом деле здесь.
И вдруг в нем возникают островки, на которых Патер Браун оставляет следы, посылает знаки, веря в чутье сыщика, и апеллируя к этому чутью. И тогда получается что, если мир разумен в основании своем, а он разумен для глубоко верующего человека, тогда вдруг в Лондоне, как в лабиринте Минотавра, появляются нити Ариадны. Тогда вдруг в нём открывается какая-то логика.
То есть Лондон, который кажется мегаполисом и монстром, который засасывает любые смыслы и сам по себе непостижим, вдруг оказывается суммой, пазлом отдельных очень уютных пространств, таких как кафе и лавка зеленщика.
В нем есть своя уютность. Она открывается Патером Брауном, причем чем открывается? Не тем, что он говорит, как уютно в этом кафе. А тем, что он нарушает условия игры, он обливает супом стену и “как хорошо в этом кафе” мы думаем, понимаете? Он ругается с зеленщиком и “как хорошо у этого зеленщика” мы думаем, как хорошо в Хэмпстеде на этом поле, где гуляют, как красиво, как замечательно. И Лондон вдруг одомашнивается, обретает смысл.
Но это сделано Патером Брауном, приезжим откуда-то из Эссекса. Он совсем не лондонский. Он деревенщина. В этом Лондоне чужой. Он должен заплутать в нем. Он должен погибнуть в нем. Ведь он даже зонтик не может найти. Он же не играет.
И заканчивается рассказ как раз тем, что он зонтик ищет. То есть он немного рассеян, он подслеповатый. Что ему делать в Лондоне? А Лондон им спасен. Почему? Потому что он верит в разумность всего, даже неразумного, окончательную, финальную разумность. Он в это верит, и это придает ему ясность. Что говорит нам Честертон?
Вы не верующие, и вы говорите, что верующие на самом деле жертвы предрассудка. А не является ли атеизм и агностицизм таким же предрассудком? Он показывает то так, то сяк, кучу каких-то навязанных идей, которые мешают увидеть вещи ясно. А он, верующий, все время видит вещи ясно именно благодаря вере.
Такой парадокс неожиданный. Ему говорят, это тайна непостижимая. “Постойте, постойте”, - как бы отвечает он, - Давайте не будем об этом. Давайте сначала посмотрим на вещи трезво”. Вот это Честертон как бы нам говорит, что вера помогает посмотреть на вещи трезво. Такой парадокс неожиданный. Так вот, и лондонский пейзаж тоже играет на поле этой идеи.
Дальше. Теперь давайте разберемся с персонажами. Давайте начнем с Валантена. Он самый сложный, наверное, из всех. Какая главная его идея?
Смотрите, тут очень интересно. Для Валантена существует два способа расследования, две идеи смежные, связанные. Первая идея – это идея разума. То есть все разумно в этом мире. Есть мотивы, есть замыслы, есть хитрость человеческая, и он исходит из презумпции разумности.
Он верит только в разумное, он раб разума, что называется. Но второй его метод связан со случайностью. Он исходит из огромного значения случайности.
Так вот, Валантен имеет дело с закономерностями и случайностями. Его так называемая интуиция – это… Мудрость агностика, понимаете, мудрость человека, который знает, как ему работать со случайностью.
Эта случайность требует определенной техники, и он ее прорабатывает. В этом его гениальность и заключается. Она, как кажется, очень примитивна, эта гениальность его. Но он открыт случайности. И на это рассчитывает Патер Браун.
Браун как-то догадывается, что эти знаки будут прочитаны, он их разбрасывает. И тут мы можем сказать, что, скажем, Конан Дойл более достоверен, и Шерлок Холмс, мы как-то больше верим ему, чем вот в это, значит, ты суп плеснул в стенку - раз и это прочитано, и за тобой идет след. Легко быть гениальным, когда автор играет на твоей стороне!
Но верьте, не верьте, у Честертона свои методы. Он и не собирается строить жизнеподобный текст. Там другое важно. А именно то, что при всей своей гениальности Валантен - ведомый.
И Патер Браун просто знает все эти ухватки агностиков и атеистов, он знает вот эти ухватки разумных людей, он знает, на что их поймать, как с ними работать. И он как бы читает в душе Валантена, а Валантен в душе Патера Брауна читать не умеет.
Валантен - проницательнейший человек. Что он сделал, прежде всего? Он не угадал Патера Брауна вообще. Полностью был обмананут. Мы знаем, что он готов преодолеть видимость Фламбо. Он знает, что Фламбо может быть кем угодно, может быть, какой-нибудь дамой, или солдатом, кем угодно, он готов преодолеть видимость с Фламбо, но не готов с Патером Брауном. Понимаете? Вот. То есть он ограничен, оказывается.
А Патер Браун оказывается, знаком с мирскими делами, он все знает: Да, я знаю, я на исповеди это слышал.
Он весь в восприятии, он весь открыт, он весь в эмпатии.
И он знает, как причудливы дела человеческие, он знает все эти приводные ремни. И оказывается, у него предрассудков-то нет таких, которые мешают ему увидеть. И дальше, смотрите, дальше самый интересный поединок Фламбо и Патера Брауна. Фламбо, скажите, в чем его идея? И какая тактика преступлений, которые он совершает?
Он дерзкий. Но ядро его преступной деятельности каково? Вот важный вопрос. Он превратил двух полицейских, он схватил их подмышки, превратил их в простых прохожих, покупателей со свертками, он превратил их в другое. Он волшебник, понимаете? Он играет чудесами. Он занимается перестановкой вещей. То есть он чудотворец, он творец. Он играет с миром.
Он творчески переставляет все местами. И его идея воровства – это перестановка. Он берет из одного места и ставит в другое. Вот.
Понимаете, вот идея воровства. Он мешает карты, понимаете, этого мира. И он творец, художник, это его метод. Например, молоко. Что он делает? Он просто фокусничает. Бидоны из одного места ставит в другое.
Раз, раз, раз, раз. Почтовый ящик из одного места ставит в другое. То есть реализует метафору. Он меняет номера домов, занимаясь городской логистикой, творческой. Он буквально мир меняет. Он не просто Робин Гуд, а он Робин Гуд художник, который устраивается новые и новые праздники, и творятся новые фокусы и чудеса.
У него это праздничная феерия. И кроме того, он еще и акробат. Он, заметьте, устраивает невероятные цирковые представления. Он клоун, он актер.
Он перевоплощается все время. То есть, его идея – это цирк. Он цирковой артист на самом деле. И он превращает мир в цирк.
Он таким образом спасает его. У него идея спасения мира через искусство. Через цирковое преображение. То есть это перформансы. И делает он не для обогащения своего. Обогащение – это побочный результат его деятельности.
И он очень щедр в этом, он праздничный и так далее. И тут он вступает в поединок с Патером Брауном. Великий преступник бросает вызов Патеру Брауну, а у Петера вообще нет метода, нет опоры на серое вещество. Он просто открыт. Его гениальность в открытости. Что он делает? Меняет соль и сахар. Он проверяет, он сомневается и проверяет. Он вообще на себя не опирается.
На Бога, да, но на себя нет. Он скорее верит в Бога и людей. Но никак не в себя. Он к себе очень спокойно относится. Лишен проблематики. Кто я? Что я в этом мире. А как на меня посмотрят? Он вообще об этом не думает. В этом его огромная сила.
Фламбо думает, Валантен думает, а отец Браун не думает. Представляете, какую силу он освобождает тем, что вообще не думает о себе. Ему его служение даёт великий ресурс - забвение себя.
Он думает о кресте, он думает о деле, спокойно, потому что ему вообще его “я” не мешает, ему не нужно преодолевать вот это постоянное яканье.
И смотрите, Фламбо устраивает чудеса, но как он их устраивает? Это Я устраиваю, Я их творю.
А Патер Браун не устраивает чудес, он как бы обнажает те чудеса, которые присутствуют в мире. Понимаете? Он устраивает чудеса не ради фокуса, не ради эффекта, а ради дела.
И что из этого получается? Получается такое хулиганство веселое, фарс, причем интересно, что именно Патер Браун играет низкопробный фарс. Такого, Чарли Чаплина, еще не существующего.
Понимаете, да? Он низкорослик такой, неуклюжий, такой тюк-тюк-тюк-тюк-тюк-тюк. И вот он устраивает представление.
И дальше целый лабиринт парадоксов. Вся жизнь театр, а люди в нем актеры, сказано у Шекспира. Нет, жизнь не театр. Именно поэтому так замечательны в ней моменты театральности. Если бы вся жизнь была театром, мы театральности бы не воспринимали. Мы бы не воспринимали моменты представления. Нет, жизнь не театр.
Жизнь серьезнейшая, глубочайшая вещь. Поэтому шутка, представление, веселье, все это особенно воспринимается в серьезнейшем мире. Тот, кто превращает все в балаган, как Фламбо, при этом теряет пропорции мира, начинает лажать.
И нравственно, потому что нехорошо обманывать тех, кто заказывает молоко, и тех, кто опускает посылки в почтовый ящик. Он лажает и нравственно, и стилистически, потому что когда он говорит, “ты, коротышка, отдай крест”, это как бы не в духе Фламбо, это не рыцарственно, он изменяет себе. Ну и его хитрости не хватает на Патера Брауна, надо сказать.
Фламбо сам простаком оказался. Здесь двойная подмена чудная. И получается представление. Но главное, что мы таинственным образом понимаем, что все простые человеческие обыденные вещи, они чудесны.
Вот, всё чудесно, невероятно, всё в себе содержит какую-то изюминку чуда. Вот эти яблоки, это же чудесно, понимаете? Это окно разбитое, пятно на стене, все это потенциально интересно, за всем этим какие-то секреты, знаки того, как это может развернуться. И это все Патер Браун не специально устраивает. Но мир разворачивается как чудесный и удивительный благодаря чему? Благодаря его преданности делу, благодаря его готовности сыграть в игру, если надо. Благодаря его серьезному отношению ко всему.
Знаете, у него серьезное отношение к сахару, у него серьезное отношение к соли, к супу, к стене, к окну. Вот именно поэтому он и может создать необычность.
Он может поэтому из соли, и сахара сделать маленькое чудо.
А тот, кто обычно меняет местами вещи, путает сахар и соль, это именно Фламбо. Он же чем занимается? Перестановками, подменами. И сам попался. Он же что делал? Он поменял свёртки и сам попался. Он меняет всё время, переставляет как фишки всё в мире. Улицы даже как бы переставляет. А ему самому переставили сахар и соль. Вот.
То есть Фламбо несерьёзно относится к предмету. Он потерял меру вещей, поэтому накалывается. А Патер Браун, у него соль это соль, а сахар это сахар.
Понимаете? Это вещество в богоспасаемом мире. Это основы какие-то, это субстанция. Поэтому он и смог с ними сыграть.
И так со всем. И небо тоже. Он серьезно относится к небу, с уважением.
Потому что не уважение сказать, что небо - это непонятное бесконечное пространство с его тайной. Нет, Патер Браун говорит, что там не просто тайна, там моральный закон, там есть свои ограничения. Там есть великое нельзя в этих небесах. То есть они разумны.
Фламбо относится к небесам, как мы можем относиться к бессловесной твари. Да, в нем что-то есть удивительное, волшебное, но в сущности оно уступает мне. Небеса с его тайной уступают моей великой разумности.
Патер Браун серьезно, разумно относится к ним. И главное в разуме это что? Это понимание того, что можно, а что нельзя. Это главное свойство разума.
Первое. А дальше все остальное. И дальше все вещи встают на свои места. А что значит встают на свои места? Это значит, что они обычно не на своих местах, понимаете? Это значит, что когда сахар подменяется солью, это только подтверждает, что сахар это сахар, а соль это соль.
Все театральности, все перестановки только подтверждают меру вещей. Патер Браун показывает, как чудесно все в мире, где игра ведет к утверждению ценностей. А ценности это что? Это все. Яблоки - ценности, сахар - ценность.
Еще об уважении. Ты никогда не разгадаешь человека, если не будешь его уважать. Фламбо и Валантен не уважают Патера Брауна.
Он, видите ли, не вышел ростом, понимаете? Они делят людей на первый и второй сорт. У них есть умные и наивные, высокие и маленькие. Патер Браун всех уважает. Всех.
Он, например, какое замечательное доверие выражает к этой женщине, которая, конечно, пошлет его драгоценнейшую посылку, а не развернет, не посмотрит, что там и не украдет. Он знает, что человек честен по природе своей, все сделает как надо. То есть, понимаете, это состязание в чудесах.
Кто лучше чудо сделает? Оказывается, вера в бога, вера в отношения между вещами, вера в сами вещи делает Патера Брауна великолепным фокусником и автором перфоманса. А он и не хочет его делать. Это получается само собой, потому что так надо для дела. Патер Браун вообще никогда не устраивает спектакли.
Зато всегда активно принимает в них участие. Его зовут там сыграть какую-то роль. Он с удовольствием скромно играет свою роль, какую-то очень скромную, не требующую никакого артистизма, домашнюю, естественную, он играет роль. Но вдруг, ради дела, необходимо провернуть какую-то комбинацию.
И он скромно ее проворачивает. Надо же это сделать. Это же надо. У него двухходовки, трехходовки только потому, что это абсолютно необходимо. По-другому никак нельзя. Ну как же? Нельзя вывести на чистую воду, не сделать какой-то умопомрачительной трехходовки. Она, оказывается, такой простой, такой обыденной.
А чудеса не в трехходовках. Не в том, что он плеснул суп на стенку. Чудеса вокруг, в самих вещах, понимаете? Вот чудо истинное. Поэтому все отражается во всем.
Небо отражается в этом несчастном Лондоне, а Лондон отражается в этом несчастном небе. Вселенная устроена как чудо. Поэтому ему так удаются чудеса, именно потому что в обыденности чудо, в самой, не в перестановках, а в обыденности.
Вот, и Фламбо тоже чудо, но чудо в чем у него? В том, что он вор, преступник знаменитый, за ним гоняется вся полиция, полиция всего мира, он всемирный великий вор. А он оказывается, что он просто человек, нравственный на самом деле. В нем есть этот нравственный закон. А он сам себя и его не знает, а Патер Браун в нем это знает, угадывает, уважая его. И в конце концов этот закон дал о себе знать.
В нем в душа проявилась, в глубине души он нравственный человек. И здесь его рыцарственность, его жест показывает, что он обязательно прозреет. И так и будет. Патер Браун со словами, увещеванием, очень добрым всегда, очень мягким к нему обращается.
И раз, и Фламбо услышит. И в жизни такое тоже бывает.