Разбор повести С.Довлатова «Заповедник», сделанный в «Литклуб» Свердловым Михаилом Игоревичем.
Сергей Довлатов - это очень актуальный писатель, он пишет дневник, обращенный назад. Сам принцип подхода к материалу очень современный, на мой взгляд. И он тем самым может нас вдохновить на то, чтобы сесть и начать писать о себе. Это какая-то путевка нам, он дает нам путевку, он словно приглашает нас, мол пишите, творите, говорите о себе, все это интересно. Довлатов освобождает нас говорить о себе, в соцсетях высказываться, и тому подобное. И он главный писатель в этом смысле.
Важно понимать, что сейчас наступило время «я повествования», и кто главный в этом жанре? Конечно, Довлатов.
Он всех вдохновляет, и он бескомпромиссно пишет о себе. И это очень современно - это самый настоящий сегодняшний день.
При этом Довлатов очень точно почувствовал болевую точку России. Он едет, что называется, на русский север. Русский север - это житница святости, старцы, религиозные движения оттуда, большие люди оттуда, какая-то русская косточка. То есть это драгоценные заповедные места.
И он наблюдает, как все это уходит, гибнет.
Ну, конечно, остались еще единицы таких людей, о каждом из которых можно снять документальный фильм и показать, что вот этот строгает, вот этот пилит. Это вот такой интересный чудак, а это другой… Ну, конечно, еще найдешь россыпь чудаков, но уже деревни нет…
Вымерли все. Одни дачники остались. Городки депрессивные страшно.
И Довлатов здесь в «Заповеднике» выступает певцом катастрофы.
Что такое «Заповедник»?
2) А с другой стороны нам открывается страшная маргинализация местного населения, даже если сравнить с Солженицыным «Матрениным двором» - там все-таки жизнь еще какая-то, а тут все.
Михал Иваныч - это все. Это катастрофа. А главное, он же статный, красавец. У него могучее богатырское здоровье, он может пить еще десятки лет. Какой могучий человек со своим талантом даже, но это безобразие. Это ужас. Это страшная маргинализация. Это русская катастрофа.
И отношения главного героя с жителями деревни - это отношения Пржевальского с аборигенами.
Вот это открытое отношение к жене как к гусенице, которая тихо спит. Это же все - этнография! Это также экзотично, как индейцы в дебрях Амазонки. Это один полюс. А другой тот, что тысяча схождений общих точек. Какое-то ощущение братства, родственности, дурной ужасно, но родственности.
Это вообще особый мир соединенный родственными отношениями.
3) И третье - это абсурд. Здесь мы видим полную абсурдность системы - любая система в России становится абсурдной.
Она доведена до абсурда. Спасти систему невозможно. Довлатов показывает систему как принципиально не работающую: будь то система обслуживания, туристический сектор или КГБ.
Вспомните хотя бы этого кгбэшника. Эта государственная машина не будет хорошо работать. Даже когда она репрессивная - она все равно плохо работает, она доведена до абсурда.
Не забывайте, что всегда нужно обращать внимание на пейзаж:
«Я направился в Сосново. Дорога тянулась к вершине холма, огибая унылое поле. По краям его бесформенными грудами темнели валуны. Слева зиял поросший кустами овраг. Спускаясь под гору, я увидел несколько изб, окруженных березами. В стороне бродили одноцветные коровы, плоские, как театральные декорации. Грязные овцы с декадентскими физиономиями вяло щипали траву. Над крышами летали галки.»
Какая-то обреченность есть в этом волшебном пейзаже Пушкиногорья.
И эта обреченность - это не результат заговора - это состояние мира, результат географического положения. Такова формула русского бытия.
Здесь все как-то нелепо, уныло и, одновременно, сказочно, неправдоподобно, волшебно. Ни в сказке сказать, ни пером описать.
И, заметьте, элементы фантастического здесь есть - эти овцы, коровы. Они вроде бы органичные и, одновременно, неуместные в этом пейзаже.
Они плоские, не настоящие, потому что никакого сельского хозяйства не получится. Эти коровы даны как эмблемы бренности бытия.
Довлатов показал в пейзаже три составляющих:
Первое, это полная бесперспективность.
Второе - фантастичность.
И третье - это некая родственность, ты в родственном мире, и это идиллия. И у Довлатова эта идиллия есть.
Зеркало.
Еще Довлатов осуществляет функцию чистого зеркала. Стендаль говорил, что литература - это зеркало, которое проносят по большой дороге. Идея отражения в зеркале - это сильная метафора 18-19 века. Но в этой метафоре имелись в виду большие идеи, философия.
А у Довлатова - это прям настоящее зеркало, и он его поставил так, чтобы оно отражало и его самого.
И дальше, что из этого следует? Какую большую задачу он перед собой ставит?
Он хочет мир изменить? Нет. Может быть, он хочет трагедию русского человека показать? Вроде бы тоже нет… Или да? У меня впечатление, что он таких задач перед собой не ставил.
И вы видите, что он же не замыкает. Вы почувствовали? Что это не замкнутая вещь.
Хочется спросить: «Ну, может быть, герой прозрел в конце, понял что-то?»
Вот к примеру, у Ерофеева в конце там постижение мира катастрофическое, а тут? Герой в конце забаррикадировался и все… Он начал с похмелюги и запоем закончил.
Он же приехал выздоравливать в заповедник, он прорыва хочет. Ничего не вышло, и даже хуже стало. А прорыв, может быть, только в этих последних словах: Нью-Йорк. Именно за счет того, что ни одного слова об этом не сказано по типу: «И тут я поехал в Нью-Йорк». За счет того, что тут только дата стоит, вот только за счет этого есть ощущение, некое допущение: может прорыв? Ну, хотя мы знаем, что нет.
Вот такое мы видим отражение в это зеркале…
Кроме пейзажа, мы об этом уже упомянули, возникает явление Пушкина:
«Больше всего меня заинтересовало олимпийское равнодушие Пушкина. Его готовность принять и выразить любую точку зрения. Его неизменное стремление к последней высшей объективности. Подобно луне, которая освещает дорогу и хищнику и жертве. Не монархист, не заговорщик, не христианин — он был только поэтом, гением и сочувствовал движению жизни в целом. Впрочем, я не литературовед.»
Если бы Довлатов сказал, что Пушкин - это высшая нравственность, что это христианский писатель - это было бы меньше, чем он сказал. А он сказал, что Пушкин это равно природе.
Олимпийское спокойствие Пушкина - то есть он как сошедший с Олимпа, как некий бог русской земли. То есть это не относящееся даже только к культуре - это какое-то великое явление природы. Это самое настоящее внеположное этому миру чудо. И, соответственно, этот пассаж очень важен. Здесь совсем другим тоном говорит Довлатов: «впрочем я не литературовед». Но говорит он очень высоким слогом.
И вот мы имеем этот Пушкинский заповедник, это культ Пушкина. Провинциальный, заезженный, мы имеем эти формулы, эти регламенты. Помните, как они говорят про музей:
Это воздух, которым дышал Пушкин, это речка, в которой он купался, а подлинных вещей нет.
Между делом мы понимаем, что музейное дело здесь предано, потому что есть музейный кодекс. Он требует подлинности, научного восстановления и т.д.
Тут попутно еще гениальная классификация русских людей дана по способу поведения на экскурсии.
Особенно мне педанты нравятся, которые все время говорят: «Так, так, что вы сказали? А вот в прошлом зале вы говорили иначе». Вот эта жажда придраться, поймать, разоблачить.
Или другой тип знающего человека, помните, когда герой перепутал и цитирует Есенина вместо Пушкина, а знаток ему отвечает: «Да, были люди в наше время». То есть строками Лермонтова.
Или кто-то спрашивает почему Пушкин и Лермонтов на дуэли подрались?
Это превращено в такой абсурд в полный.
Постоянная смена ракурса и настроения - то мы говорим: «Это удивительно! Какая же страна чудесная!». То мы говорим: «Это же полная катастрофа, конец всему».
Особенно это катастрофическое настроение передается через жену. Жена очень важный персонаж здесь.
Она Богом ему послана. Она гений приятия, но даже она восстала. Не могу так жить. Она видите к нему приезжает, с собой зовет его.
У Довлатова оптика разная в разных вещах.
Когда он уже уехал и пожил там, он написал «Чемодан». Там оптика более сказочная, советская жизнь дана в более сказочной оптике. И там жизнь городская, Довлатов городской писатель. В городе больше волшебства. Удивительная жизнь описана.
И вот в чем квест городского писателя, выехавшего в Пушкинские места? Чему посвящен этот квест, это исследование?
Он же отправляется туда, чтобы выжить, свежего воздуха глотнуть, протрезветь, спастись. А он ввинтился еще больше. Этот квест закончился неудачей. И мы понимаем, что дело - труба уже в самой корневой системе.
И нет разрешения, нет выхода у этой вещи. Нет даже жертвы великой - ничего нет. Это просто зеркало, без больших задач, которые становятся как бы невозможны, обнуляются. Герой оказывается бессилен.
В некотором смысле, он тоже как Пушкин, но это жалкая пародия на него. Пушкин в его великой всеобъемлющей объективности как солнце и луна. А здесь какая-то жалкая, остаточная последняя объективность. Даже и нельзя это объективностью назвать - он субъективен. И в этой субъективности отражается мир.
И дальше что ты можешь по этому поводу сказать?
Ничего.
Он не может ни морали вывести никакой, вывода, художественного общения, сюжетного разрешения - здесь ничего этого нет.
Тут что есть? История любви очень трепетная, очень лирическая. И весь этот лиризм спрятан в какое-то забвение, потому что герой пьет, он писатель несостоявшийся принципиально.
Но и как мужчина для женщины - это ужас. Он ее достал. Не только пьянство, но какая-то фантастическая безответственность. Он не в состоянии даже учесть другого.
Несчастная женщина, какая у нее воля! Это сюжет русской литературы, когда женщина оказывается сильной, а мужик в очередной раз все просрал.
Но все-таки у них большая любовь, и единственное, что они могут сделать - это снова переспать. И с этим у них все нормально. И она ему не отказывает - это прекрасный момент. Она его любит, вот такого, какой он есть.
Но при этом у него есть своя доблесть. Писательская, во-первых…
И потом, в русском мужике есть один инстинкт, причем, это есть и в главном герое и в Михал Иваныче - это инстинкт, рефлекс свободы.
Вот они внутреннее свободны - два эти пьяньчуги. И пьют, может быть, ради этого. Это может быть единственный способ.
То есть какой-то удивительный воздух свободы у них есть, это может быть страшно для женщины. И ни за что они его не отдадут.
Чем он живет этот Михал Иваныч? Мы не можем алгоритма найти. Но свобода-то есть, он её пьет и ею закусывает. И они на этом сходятся.
И как производная от свободы - это неизбывное чувство юмора. Это просто как некий универсальный способ жизни. Он с похмелюги едва зубы может разжать - острит.
Он этим женщинам не может не ответить остротой.
Там рассыпаны остроты в каждом предложении. И это не дивертисменты на потребу читателей, а у Довлатова, ты понимаешь, что это стиль, что он так жил, так говорил. И стиль жизни, и способ вышивания, и реальная речевая стихия, которую он отражает. И все это как из рога изобилия. И здесь в этом какая-то народность есть.
Ну и какие здесь мужики? Вы хоть одного нормального назовете?
Все забубенные, пропащие.
Надо и про женщин сказать, какие там прекрасные женщины.
Во-первых, они несгибаемые, железные, как они спокойно реагируют на его шутки, никто не обижается. И какие у них портреты прекрасные - эти прически, одежды, фигуры. Это великолепно.
То есть перед нами цивилизация. Герой-пораженец, и все-таки он герой, с его несгибаемым чувством юмора, с его свободой, с его лиризмом. Потому что душа у него живая, любящая, страдающая. Ничего, правда, из этого не выходит, и все же это есть.
То есть я хотел бы сказать, что здесь, если и есть что-то жизнеутверждающее, то это стихии его душевные.
Тут очень много душевной стихии. Сказать, что эта система превратила людей в автоматы, выхолостила полностью, убила, превратила их в «Мертвые души» - ничего подобного.
Ни Салтыкова-Щедрина, ни Гоголя здесь и близко нет. Вот это важный момент. У нас были образы катастрофической Руси - главные в этом Гоголь и Салтыков-Щедрин. Это мертвые души, это люди автоматы. У Щедрина вообще дана такая жесткая стихия отрицания и борьбы с пороками. Вот этого нет у Довлатова, он констатирует катастрофическую ситуацию и ничего не обещает хорошего, но русский дух… «Здесь русский дух, здесь Русью пахнет».
В этом пейзаже в этой ненависти в березкам, мы не должны этим обманываться, здесь этот русский дух есть.
В нем много лиризма, много душевности, родственности. Вот это можно назвать общинность. Это тоже было в русской литературе, и знаете у кого общинность больше всего выражена? У Пушкина и Лескова.
Вот это, пожалуй, является итогом.
Ты поскобли русского человека, и в нем окажется это, то самое, как у этого кгбэшника отвратительного, и все же даже в нем есть русский дух.
И женщины - они все очень душевные тетки. Помните, как одна героиня ему деньги свои дала, она же тетка - то есть вся по уши в системе - и такая душевная.
Это не сатирическая картина России.
Здесь есть и русская сказка, и русский ужас - здесь даны стихии, но там ни на грамм нет сатиры у Довлатова.
Это абсурд, и ужас, и катастрофа - и смех по ту сторону сатиры.
В общем - его можно любить, можно ругать… Мне лично в Довлатове чего-то не хватает. Не хватает задачи. Его можно не любить, но вот так откроешь, тут выхватишь словечко, там фразочку, и такое есть узнавание, и так, видимо, нам это нужно…
Что касается схемы разбора.
Если бы мне предложили - напиши статью «Поэтика Заповедника», то я, конечно, написал бы о дискретности, о ставке на каждый данный момент чтения, что ты с любого места можешь начинать читать, что это произведение целое, но оно не центрированное.
Но я бы этим не ограничился, я бы не стал на это напирать и говорить, мол этого нет, и этого нет.
Я бы сказал больше, что это антилитерлатура!
Это сознательный противоход.
Ну, например, мы ждем от литературы прорыв - а Довлатов делает антипрорыв. Это замыкание в тоже самое, но еще хуже.
Мы ждем мораль какую-то, урока, большой идеи, которая прямо, может быть, не будет сказана, но она будет выведена. А здесь будет антимораль. Это что-то вроде чтения писем Михал Иваныча про крестного папу.
Вот это «накося выкуси» здесь вместо идеи будет. Только при этом Довлатов не агрессивный. Он такой добрый, в нем нет этого напора, он «человек сдачи». Что-то вроде:
«Дай мне прорыв! Не будет тебе прорыва».
«Дай мне идею! Не будет тебе идеи»
Будет антипрорыв и антиидея. И эволюция героя тоже анти… Все анти..
Участник: Михаил Игоревич, это похоже на диалог из произведения, мол «Дай пятерку!»
«Хрен тебе, а не пятерка». Вы это имеете в виду?
Михаил Игоревич: Да, только ответ должен быть тихий, без вызова. Просто: «Нет пятерки».
Разбор сделан в группе «Литклуб» Свердловым Михаилом Игоревичем. Январь 2020.
Сергей Довлатов - это очень актуальный писатель, он пишет дневник, обращенный назад. Сам принцип подхода к материалу очень современный, на мой взгляд. И он тем самым может нас вдохновить на то, чтобы сесть и начать писать о себе. Это какая-то путевка нам, он дает нам путевку, он словно приглашает нас, мол пишите, творите, говорите о себе, все это интересно. Довлатов освобождает нас говорить о себе, в соцсетях высказываться, и тому подобное. И он главный писатель в этом смысле.
Важно понимать, что сейчас наступило время «я повествования», и кто главный в этом жанре? Конечно, Довлатов.
Он всех вдохновляет, и он бескомпромиссно пишет о себе. И это очень современно - это самый настоящий сегодняшний день.
При этом Довлатов очень точно почувствовал болевую точку России. Он едет, что называется, на русский север. Русский север - это житница святости, старцы, религиозные движения оттуда, большие люди оттуда, какая-то русская косточка. То есть это драгоценные заповедные места.
И он наблюдает, как все это уходит, гибнет.
Ну, конечно, остались еще единицы таких людей, о каждом из которых можно снять документальный фильм и показать, что вот этот строгает, вот этот пилит. Это вот такой интересный чудак, а это другой… Ну, конечно, еще найдешь россыпь чудаков, но уже деревни нет…
Вымерли все. Одни дачники остались. Городки депрессивные страшно.
И Довлатов здесь в «Заповеднике» выступает певцом катастрофы.
Что такое «Заповедник»?
- С одной стороны, нам дана линия чудес, это место силы. Мы словно в сказку попали, «у Лукоморья дуб зеленый». Мы попали в сказку, но в какую-то очень странную. И здесь же отдельно скажем о Пушкине. Эта вещь еще и Пушкиноведческая. Довлатов выступает здесь пушкинистом, мол у меня своя точка зрения, своя версия. Конечно, он Пушкина ставит очень высоко, он его любит. Это, то что касается линии чудес.
2) А с другой стороны нам открывается страшная маргинализация местного населения, даже если сравнить с Солженицыным «Матрениным двором» - там все-таки жизнь еще какая-то, а тут все.
Михал Иваныч - это все. Это катастрофа. А главное, он же статный, красавец. У него могучее богатырское здоровье, он может пить еще десятки лет. Какой могучий человек со своим талантом даже, но это безобразие. Это ужас. Это страшная маргинализация. Это русская катастрофа.
И отношения главного героя с жителями деревни - это отношения Пржевальского с аборигенами.
Вот это открытое отношение к жене как к гусенице, которая тихо спит. Это же все - этнография! Это также экзотично, как индейцы в дебрях Амазонки. Это один полюс. А другой тот, что тысяча схождений общих точек. Какое-то ощущение братства, родственности, дурной ужасно, но родственности.
Это вообще особый мир соединенный родственными отношениями.
3) И третье - это абсурд. Здесь мы видим полную абсурдность системы - любая система в России становится абсурдной.
Она доведена до абсурда. Спасти систему невозможно. Довлатов показывает систему как принципиально не работающую: будь то система обслуживания, туристический сектор или КГБ.
Вспомните хотя бы этого кгбэшника. Эта государственная машина не будет хорошо работать. Даже когда она репрессивная - она все равно плохо работает, она доведена до абсурда.
Не забывайте, что всегда нужно обращать внимание на пейзаж:
«Я направился в Сосново. Дорога тянулась к вершине холма, огибая унылое поле. По краям его бесформенными грудами темнели валуны. Слева зиял поросший кустами овраг. Спускаясь под гору, я увидел несколько изб, окруженных березами. В стороне бродили одноцветные коровы, плоские, как театральные декорации. Грязные овцы с декадентскими физиономиями вяло щипали траву. Над крышами летали галки.»
Какая-то обреченность есть в этом волшебном пейзаже Пушкиногорья.
И эта обреченность - это не результат заговора - это состояние мира, результат географического положения. Такова формула русского бытия.
Здесь все как-то нелепо, уныло и, одновременно, сказочно, неправдоподобно, волшебно. Ни в сказке сказать, ни пером описать.
И, заметьте, элементы фантастического здесь есть - эти овцы, коровы. Они вроде бы органичные и, одновременно, неуместные в этом пейзаже.
Они плоские, не настоящие, потому что никакого сельского хозяйства не получится. Эти коровы даны как эмблемы бренности бытия.
Довлатов показал в пейзаже три составляющих:
Первое, это полная бесперспективность.
Второе - фантастичность.
И третье - это некая родственность, ты в родственном мире, и это идиллия. И у Довлатова эта идиллия есть.
Зеркало.
Еще Довлатов осуществляет функцию чистого зеркала. Стендаль говорил, что литература - это зеркало, которое проносят по большой дороге. Идея отражения в зеркале - это сильная метафора 18-19 века. Но в этой метафоре имелись в виду большие идеи, философия.
А у Довлатова - это прям настоящее зеркало, и он его поставил так, чтобы оно отражало и его самого.
И дальше, что из этого следует? Какую большую задачу он перед собой ставит?
Он хочет мир изменить? Нет. Может быть, он хочет трагедию русского человека показать? Вроде бы тоже нет… Или да? У меня впечатление, что он таких задач перед собой не ставил.
И вы видите, что он же не замыкает. Вы почувствовали? Что это не замкнутая вещь.
Хочется спросить: «Ну, может быть, герой прозрел в конце, понял что-то?»
Вот к примеру, у Ерофеева в конце там постижение мира катастрофическое, а тут? Герой в конце забаррикадировался и все… Он начал с похмелюги и запоем закончил.
Он же приехал выздоравливать в заповедник, он прорыва хочет. Ничего не вышло, и даже хуже стало. А прорыв, может быть, только в этих последних словах: Нью-Йорк. Именно за счет того, что ни одного слова об этом не сказано по типу: «И тут я поехал в Нью-Йорк». За счет того, что тут только дата стоит, вот только за счет этого есть ощущение, некое допущение: может прорыв? Ну, хотя мы знаем, что нет.
Вот такое мы видим отражение в это зеркале…
Кроме пейзажа, мы об этом уже упомянули, возникает явление Пушкина:
«Больше всего меня заинтересовало олимпийское равнодушие Пушкина. Его готовность принять и выразить любую точку зрения. Его неизменное стремление к последней высшей объективности. Подобно луне, которая освещает дорогу и хищнику и жертве. Не монархист, не заговорщик, не христианин — он был только поэтом, гением и сочувствовал движению жизни в целом. Впрочем, я не литературовед.»
Если бы Довлатов сказал, что Пушкин - это высшая нравственность, что это христианский писатель - это было бы меньше, чем он сказал. А он сказал, что Пушкин это равно природе.
Олимпийское спокойствие Пушкина - то есть он как сошедший с Олимпа, как некий бог русской земли. То есть это не относящееся даже только к культуре - это какое-то великое явление природы. Это самое настоящее внеположное этому миру чудо. И, соответственно, этот пассаж очень важен. Здесь совсем другим тоном говорит Довлатов: «впрочем я не литературовед». Но говорит он очень высоким слогом.
И вот мы имеем этот Пушкинский заповедник, это культ Пушкина. Провинциальный, заезженный, мы имеем эти формулы, эти регламенты. Помните, как они говорят про музей:
Это воздух, которым дышал Пушкин, это речка, в которой он купался, а подлинных вещей нет.
Между делом мы понимаем, что музейное дело здесь предано, потому что есть музейный кодекс. Он требует подлинности, научного восстановления и т.д.
Тут попутно еще гениальная классификация русских людей дана по способу поведения на экскурсии.
Особенно мне педанты нравятся, которые все время говорят: «Так, так, что вы сказали? А вот в прошлом зале вы говорили иначе». Вот эта жажда придраться, поймать, разоблачить.
Или другой тип знающего человека, помните, когда герой перепутал и цитирует Есенина вместо Пушкина, а знаток ему отвечает: «Да, были люди в наше время». То есть строками Лермонтова.
Или кто-то спрашивает почему Пушкин и Лермонтов на дуэли подрались?
Это превращено в такой абсурд в полный.
Постоянная смена ракурса и настроения - то мы говорим: «Это удивительно! Какая же страна чудесная!». То мы говорим: «Это же полная катастрофа, конец всему».
Особенно это катастрофическое настроение передается через жену. Жена очень важный персонаж здесь.
Она Богом ему послана. Она гений приятия, но даже она восстала. Не могу так жить. Она видите к нему приезжает, с собой зовет его.
У Довлатова оптика разная в разных вещах.
Когда он уже уехал и пожил там, он написал «Чемодан». Там оптика более сказочная, советская жизнь дана в более сказочной оптике. И там жизнь городская, Довлатов городской писатель. В городе больше волшебства. Удивительная жизнь описана.
И вот в чем квест городского писателя, выехавшего в Пушкинские места? Чему посвящен этот квест, это исследование?
Он же отправляется туда, чтобы выжить, свежего воздуха глотнуть, протрезветь, спастись. А он ввинтился еще больше. Этот квест закончился неудачей. И мы понимаем, что дело - труба уже в самой корневой системе.
И нет разрешения, нет выхода у этой вещи. Нет даже жертвы великой - ничего нет. Это просто зеркало, без больших задач, которые становятся как бы невозможны, обнуляются. Герой оказывается бессилен.
В некотором смысле, он тоже как Пушкин, но это жалкая пародия на него. Пушкин в его великой всеобъемлющей объективности как солнце и луна. А здесь какая-то жалкая, остаточная последняя объективность. Даже и нельзя это объективностью назвать - он субъективен. И в этой субъективности отражается мир.
И дальше что ты можешь по этому поводу сказать?
Ничего.
Он не может ни морали вывести никакой, вывода, художественного общения, сюжетного разрешения - здесь ничего этого нет.
Тут что есть? История любви очень трепетная, очень лирическая. И весь этот лиризм спрятан в какое-то забвение, потому что герой пьет, он писатель несостоявшийся принципиально.
Но и как мужчина для женщины - это ужас. Он ее достал. Не только пьянство, но какая-то фантастическая безответственность. Он не в состоянии даже учесть другого.
Несчастная женщина, какая у нее воля! Это сюжет русской литературы, когда женщина оказывается сильной, а мужик в очередной раз все просрал.
Но все-таки у них большая любовь, и единственное, что они могут сделать - это снова переспать. И с этим у них все нормально. И она ему не отказывает - это прекрасный момент. Она его любит, вот такого, какой он есть.
Но при этом у него есть своя доблесть. Писательская, во-первых…
И потом, в русском мужике есть один инстинкт, причем, это есть и в главном герое и в Михал Иваныче - это инстинкт, рефлекс свободы.
Вот они внутреннее свободны - два эти пьяньчуги. И пьют, может быть, ради этого. Это может быть единственный способ.
То есть какой-то удивительный воздух свободы у них есть, это может быть страшно для женщины. И ни за что они его не отдадут.
Чем он живет этот Михал Иваныч? Мы не можем алгоритма найти. Но свобода-то есть, он её пьет и ею закусывает. И они на этом сходятся.
И как производная от свободы - это неизбывное чувство юмора. Это просто как некий универсальный способ жизни. Он с похмелюги едва зубы может разжать - острит.
Он этим женщинам не может не ответить остротой.
Там рассыпаны остроты в каждом предложении. И это не дивертисменты на потребу читателей, а у Довлатова, ты понимаешь, что это стиль, что он так жил, так говорил. И стиль жизни, и способ вышивания, и реальная речевая стихия, которую он отражает. И все это как из рога изобилия. И здесь в этом какая-то народность есть.
Ну и какие здесь мужики? Вы хоть одного нормального назовете?
Все забубенные, пропащие.
Надо и про женщин сказать, какие там прекрасные женщины.
Во-первых, они несгибаемые, железные, как они спокойно реагируют на его шутки, никто не обижается. И какие у них портреты прекрасные - эти прически, одежды, фигуры. Это великолепно.
То есть перед нами цивилизация. Герой-пораженец, и все-таки он герой, с его несгибаемым чувством юмора, с его свободой, с его лиризмом. Потому что душа у него живая, любящая, страдающая. Ничего, правда, из этого не выходит, и все же это есть.
То есть я хотел бы сказать, что здесь, если и есть что-то жизнеутверждающее, то это стихии его душевные.
Тут очень много душевной стихии. Сказать, что эта система превратила людей в автоматы, выхолостила полностью, убила, превратила их в «Мертвые души» - ничего подобного.
Ни Салтыкова-Щедрина, ни Гоголя здесь и близко нет. Вот это важный момент. У нас были образы катастрофической Руси - главные в этом Гоголь и Салтыков-Щедрин. Это мертвые души, это люди автоматы. У Щедрина вообще дана такая жесткая стихия отрицания и борьбы с пороками. Вот этого нет у Довлатова, он констатирует катастрофическую ситуацию и ничего не обещает хорошего, но русский дух… «Здесь русский дух, здесь Русью пахнет».
В этом пейзаже в этой ненависти в березкам, мы не должны этим обманываться, здесь этот русский дух есть.
В нем много лиризма, много душевности, родственности. Вот это можно назвать общинность. Это тоже было в русской литературе, и знаете у кого общинность больше всего выражена? У Пушкина и Лескова.
Вот это, пожалуй, является итогом.
Ты поскобли русского человека, и в нем окажется это, то самое, как у этого кгбэшника отвратительного, и все же даже в нем есть русский дух.
И женщины - они все очень душевные тетки. Помните, как одна героиня ему деньги свои дала, она же тетка - то есть вся по уши в системе - и такая душевная.
Это не сатирическая картина России.
Здесь есть и русская сказка, и русский ужас - здесь даны стихии, но там ни на грамм нет сатиры у Довлатова.
Это абсурд, и ужас, и катастрофа - и смех по ту сторону сатиры.
В общем - его можно любить, можно ругать… Мне лично в Довлатове чего-то не хватает. Не хватает задачи. Его можно не любить, но вот так откроешь, тут выхватишь словечко, там фразочку, и такое есть узнавание, и так, видимо, нам это нужно…
Что касается схемы разбора.
Если бы мне предложили - напиши статью «Поэтика Заповедника», то я, конечно, написал бы о дискретности, о ставке на каждый данный момент чтения, что ты с любого места можешь начинать читать, что это произведение целое, но оно не центрированное.
Но я бы этим не ограничился, я бы не стал на это напирать и говорить, мол этого нет, и этого нет.
Я бы сказал больше, что это антилитерлатура!
Это сознательный противоход.
Ну, например, мы ждем от литературы прорыв - а Довлатов делает антипрорыв. Это замыкание в тоже самое, но еще хуже.
Мы ждем мораль какую-то, урока, большой идеи, которая прямо, может быть, не будет сказана, но она будет выведена. А здесь будет антимораль. Это что-то вроде чтения писем Михал Иваныча про крестного папу.
Вот это «накося выкуси» здесь вместо идеи будет. Только при этом Довлатов не агрессивный. Он такой добрый, в нем нет этого напора, он «человек сдачи». Что-то вроде:
«Дай мне прорыв! Не будет тебе прорыва».
«Дай мне идею! Не будет тебе идеи»
Будет антипрорыв и антиидея. И эволюция героя тоже анти… Все анти..
Участник: Михаил Игоревич, это похоже на диалог из произведения, мол «Дай пятерку!»
«Хрен тебе, а не пятерка». Вы это имеете в виду?
Михаил Игоревич: Да, только ответ должен быть тихий, без вызова. Просто: «Нет пятерки».
Разбор сделан в группе «Литклуб» Свердловым Михаилом Игоревичем. Январь 2020.